На выпускном экзамене она показалась так, что комиссия во главе с Галиной Улановой поставила ей «пять с плюсом». А через неделю после выпускного концерта она уже танцевала в Большом главную партию – Мазурку и Седьмой вальс в «Шопениане». И вскоре поехала с театром на гастроли за рубеж – и вернулась оттуда с титулом «национальное сокровище», которым наградили ее критики-энтузиасты, всякий раз безошибочно отличавшие на сцене это сокровище в двойках-тройках-четверках.
Такое у нее было тело. Его нельзя было бы спрятать и в двадцать седьмой линии у самой воды. Гибкая, стройная, с длинной шеей, невероятно длинными руками и пальцами, и вся словно удлиненная, устремленная ввысь, хрупкая, воздушная. Белотюниковый романтический балет обрел новую Героиню – даже разбирая ее первые выступления в партии Жизели, рядом с ее именем поминали великую романтическую балерину ХХ столетия Ольгу Спесивцеву.
Это потрясающе приспособленное для балета тело великолепно умело создавать иллюзию бестелесности. Длинные тонкие руки немыслимой протяженности истаивали в воздухе, подобно рукам Анны Павловой на афише Серова. Ее элевация, казалось, выходила за пределы возможного: позу, принятую «на земле», она могла сохранять на протяжении всего полета, а длился он бесконечно. Впечатление чуда, которое дружно переживали все очевидцы, создавалось тем, что она не проносилась, а словно проплывала над сценой.
Будущая великая Жизель ХХ века получила свою коронную партию в самом начале карьеры, два года спустя после прихода в Большой театр. Ее дебюта ждали как события и признали, что оно состоялось. В одной из первых рецензий, отметившей все достоинства дебютантки, прозорливо перечислялись недостатки, ставшие не просто продолжением достоинств, но фирменным знаком, печатью неповторимой индивидуальности: надломленные, не «скругленные» руки, неканонические положения кистей и нервность танца – как следствие, «опасная» западная манера исполнения. А зритель все это полагал неотъемлемыми свойствами явления по имени Бессмертнова и с радостным волнением продолжал следить за его развитием. Западная критика, оставляя за скобками национальные особенности феномена, тоже пыталась разобраться в его сути: «Почти новое искусство моделирования сбалансированных кривых и углов» (Джон Персиваль); «Она воздействует всем своим телом, более того, может быть, всем своим существом» (Клайв Барнс).
Дарование Наталии Бессмертновой расцветало в 60-е годы – особенную эпоху в жизни и страны, и русского балета. Время надежд и энергичных устремлений было богато на таланты. Балетная труппа Большого театра являла собой великолепное собрание редких индивидуальностей, личностей со «своей темой» в искусстве, способных воплощать идею. И романтическая танцовщица Наталия Бессмертнова не стала прекрасным видением, случайно пригрезившимся совсем другому веку. Она была современной балериной. Ей был свойствен внутренний заряд страсти и радостный порыв надежды, но движения души, явленные в движениях ее хрупкого тела, были окрашены печалью неясных гибельных предчувствий. У нее были огромные глаза, которыми всегда восторгались не меньше, чем ее феноменальными балетными данными. Бессмертнова никогда не «танцевала» глазами, она ими говорила – и никогда недоговаривала, предоставляя зрителю догадываться, в каком ее знании таится столько печали.
Некий внутренний надлом несли в себе ее грациозные восточные красавицы Ширин и Лейли, первая – предощущая крушение надежд, вторая – свою трагическую гибель. Ее Одетта изначально прозревала будущую вольную или невольную измену принца. А Одиллия словно жестоко и расчетливо мстила ему за эту измену. Из уст ее Раймонды в самый момент торжества победы ее возлюбленного де Бриена срывался непроизвольный вздох сожаления о поверженном Абдерахмане…
Долгие годы Наталия Бессмертнова была первой балериной Юрия Григоровича, исполнительницей его художнической воли. Затем, за пределами Большого театра, была его опорой, помощником, добивавшимся исполнения этой его воли другими. Теперь она ушла из жизни своевольно. Когда смерть уносит одного из двоих, составлявших столь прочный и яркий дуэт в искусстве и жизни, печаль умножается вдвое.
Студии Артемия Лебедева